Я уже не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Язык не повиновался мне. И хотя глаза оставались открытыми, я видел перед собой только светлый туман; блестящие капли танцевали в нем, как пылинки в солнечном луче. Я чувствовал, что моя жизнь кончается Я еще сохранял способность слышать, но голоса доносились до меня откуда - то издалека, хотя я понимал, что говорят около моей кровати. Это был скорее шепот Местный выговор нашего доктора Галтье звучал мягко, словно приглушенный модератором; от властного тона другого врача мои нервы натянулись, как струны
Я слышал сдавленные рыдания моей жены Донасьены, ее тревожные вопросы.
Он в сознании?
Нет, мадам, - ответил незнакомый доктор. - Разумеется, нет. Сейчас он даже не в бреду. Это коматозное состояние. Ему остались считанные часы, а может быть, и минуты...
Не думаете ли вы, - робко произнес хриплым голосом Галтье, - не думаете ли вы, что укол...
- Зачем мучить несчастного? возразил консультант - В его возрасте, дорогой коллега, и в таком тяжелом состоянии не выживают... Пенициллин был нашей последней надеждой. Но и от него никакого толку... Увы, надеяться больше не на что, ничего не поделаешь.
Не считаете ли вы, почтительно сказал Галтье, - что организм пациента - фактор не менее важный, чем возраст? Я осматривал его месяц назад, как раз перед тем как он заболел воспалением легких... Сердце и давление у него, как у молодого.
- Видимость, - произнес профессор, - одна только видимость... Она обманчива... Л годы есть годы.
- Но профессор, - с ударением произнесла Донасьена, - мой муж был молодым, очень молодым...
- Он считал себя молодым, мадам, нет ничего опаснее такой иллюзии... Мадам, вам нужно отдохнуть. Он уже не узнает вас, поверьте мне. Сестра позовет, если...
Рыдания Донасьены, переходящие в крик, разорвали пелену, и мне показалось, что я вижу вдали ее глаза, словно береговые огни, светящиеся сквозь туман. Но это длилось всего лишь мгновение, и тотчас все голоса смолкли. Я остался один, в непроницаемой тишине. Сколько времени прошло? Не знаю, но когда тоска стала непереносимой, у меня появилась безумная мысль встать. Я хотел позвать сестру, попытался несколько раз крикнуть - она не пришла. Я кричал или думал, что кричу: «Донасьена!»
Жена не ответила.
«Пойду поищу ее», - решил я.
Откуда я знал, что еще могу поднять исхудавшие ноги, ступить на ковер, двигаться? Вспоминаю только, что был в этом уверен и оказался прав, потому что без всяких усилий прошел по комнате, наполнившейся густыми испарениями, к шкафу, где висели мои костюмы. Однако, когда я приблизился к дверце, то случайно коснулся рукой тела, и с удивлением почувствовал, что уже одет. Я узнал пальто из грубой шерсти, которое купил в Лондоне па случай плохой погоды. Опустив глаза, я заметил, что обут и стою не на паркете, а па неровной брусчатке. Может быть, я действовал, как сомнамбула, когда выбрался из кровати, оделся, покинул дом? Я был слишком возбужден, чтобы размышлять об этом. Достоверным и прекрасным казалось лишь то, что я не был больше ни умирающим, ни даже больным. Что это за город? Париж? Желтоватый туман напоминал скорее Лондон. Вытянув вперед руки, чтобы не налететь на невидимую преграду, я сделал несколько шагов и попытался нащупать стену. Издали время от времени слышался тревожный рев пароходных сирен. Ветер показался мне свежим и соленым, словно дул с океана. Что это за порт?
- Эй, вы! Смотрите куда идете...
- Простите, - сказал я. - Я ничего не вижу... Где я?
Человек держал яркий электрический фонарь. Он направил его па меня, затем осветил себя, и я увидел, что он в мундире; по это не была форма английского или французского полицейского; она напоминала скорее куртку американского летчика. Человек мягко взял меня за плечо и подтолкнул влево.
- Идите в том направлении, - показал он, - и вы увидите площадку.
Я понял, что он имел в виду взлетную площадку. Как ни странно, он не сомневался, что мне нужен аэродром, а я даже не удивился, что, едва оправившись от тяжелой болезни, собираюсь куда - то лететь. Я сказал только: «Спасибо, капитан», - и пошел в указанном мне направлении. Поредел ли туман, или мои глаза привыкли к нему? Не знаю, но я начал различать фигуры людей. Все они шли в одну сторону. Их становилось все больше и больше, и вскоре образовалось что-то вроде процессии; мы ускоряли и ускоряли шаг, словно нам нужно было как можно скорее добраться до цели. Идти было все труднее, а дорога, казалось мне, становилась все уже...
- Не толкайтесь, - сказала мне какая - то женщина. Голос у псе был старческий.
- Я не толкаюсь, - сказал я, - меня толкают.
- Ведите себя прилично - встаньте в очередь. От растерянности я выронил чемодан (только тогда я заметил, что у меня был чемодан). Чемодан упал под ноги человеку, который шел за мной следом. Я оглянулся. Туман рассеивался; я ясно увидел молодое и красивое, но раздраженное лицо негра в розовой рубашке с открытым воротом.
- Извините, мсье! - Он поклонился мне с горьким сарказмом. - Простите, что я своими черными ногами задел ваш белый чемодан.
- Вы же видите, я не нарочно.
- Прошу .прощенья, мсье. - Издеваясь, он поклонился еще ниже. - Прошу прощения, это больше не повторится.
Я оказался в хвосте очереди из многих тысяч пассажиров. За ними виднелась ограда, строения, наблюдательная вышка, ангары. Вдали слышался шум моторов, перекликались сирены. Сильный ветер гнал низкие и тревожные облака, время от времени разрывая их.
Теперь мы продвигались очень медленно. Женщина, которая шла впереди меня, обернулась, и я увидел ее седые, гладко зачесанные волосы и прекрасные, ласковые глаза ирландки. Она больше не сердилась и, казалось, ее улыбка говорила: «Нам трудно, но мы выдержим все мужественно, без жалоб». С час мы топтались на месте, и она, наконец, зашаталась:
- Я так рано встала, еле держусь па ногах...
- Садитесь на мой чемодан, - предложил я. Пододвигая ей свой чемодан, я поразился, какой он легкий:
- Боже мой, - воскликнул я. - У меня нет ни авторучки, ни шлепанцев.
И я побежал к городу. Почему я так спешил? Кто ждал меня? И куда я мчался? Не знаю.
Как нашел я дорогу в чужом городе? И каким образом очутился в комнате маленькой гостиницы, рядом с портом? Под окнами с железным лязгом проносились поезда; ритмично вспыхивали и гасли светящиеся вывески. Ручка была на столе, а шлепанцы под кроватью. Я бросил их вместе с книгами, бумагами, бритвой и халатом в чемодан и выбежал на улицу. Громадный автобус шел по набережной вдоль тротуара, по которому расхаживали полицейские с револьверами на белых кожаных поясах. Я вскочил в автобус. Через десять минут вышел возле длинной, розово - серой людской колонны, толпившейся перед оградой аэродрома.
Еще раз я должен был пройти через эту пытку неторопливого, шаг за шагом продвижения вперед. Когда два часа спустя я приблизился к ограде, то понял, почему мы продвигаемся так медленно. Па площадку можно было проникнуть только через маленькую калитку, возле которой стоял охранник. На последних ста метрах мы должны были выстроиться в колонну по одному. Наконец, передо мной осталось всего шесть человек! Теперь я видел лицо охранника, одного из этих здоровенных детин с бычьими шеями, в которых нуждается любая власть... Три... Два... Один... Подошла моя очередь. Я стоял перед человеком с бычьей шеей.
- Ваша линия? - спросил он.
- А здесь есть разные?
- Разумеется, - терпеливо ответил он. - Католическая, англиканская, пресвитерианская, баптистская, мормонская...
- Значит, линии соответствуют религиям?
- Поторопитесь, - сказал он. - Ваша линия?
- А если пассажир не верит в бога? - спросил я. - Нет ли у вас агностической линии?
- Есть, - ответил он удивленно, - но я бы ее не рекомендовал. Эта линия новая, совсем маленькая, плохо организованная... Там у вас будут одни неприятности... Если вы хотите свести религиозность до минимума, воспользуйтесь униатской линией... Она очень комфортабельна, чиста, прекрасно содержится.
Вереница людей позади меня теряла терпение.
- Бывают люди, - сказал какой - то старичок, - которые получают удовольствие от болтовни у кассы, в то время как все остальные должны ждать.
Покраснев, я сказал охраннику:
- Униатская линия меня устроит.
- Центральное здание... Крыло С... Следующий!
Охранник был прав, униатская линия показалась мне комфортабельной и содержалась в порядке. Стойки из полированного дерева, папки, полные карточек, наползающих друг па друга разноцветными краями, билеты со штемпелем в виде самолетика, кубистские плакаты, призывающие «Путешествуйте униатской линией», красивые девушки в черной униформе, которые принимали пассажиров - все это вместе создавало атмосферу деловитости. Одна из девушек подошла ко мне и спросила:
- У вас ость выездная виза?
- Нет... Какая виза? Я не знал...
Она вздохнула, затем вежливо посоветовала:
- Поговорите с мистером Фрезером.
Мистер Фрезер, здоровенный малый, одетый в черное, напомнил мне капелланов спортивного вида, которых я встречал в американских университетах. Его сердечность была профессиональной, но выглядела искренней.
- Мы вам рады, - сказал он мне. - Наши клиенты - наши друзья; паши друзья - паши клиенты. Все чаще и чаще умные люди пользуются униатской линией.
- Именно так я и собирался поступить, - сказал я, - но эта молодая особа требует у меня выездную визу.
- Виза действительно необходима, - сказал он. - Необходима... Получите выездную визу; остальное - наша забота.
- Но где ее получить? - воскликнул я. - Что я должен сделать?
На его письменном столе зазвонил телефон.
- Извините, одну минутку, - сказал он и схватил справа от себя телефонную трубку.
- Yes, doctor, - сказал он. - Yes, doctor... Ten more... Well, well, doctor, you keep us busy... But the ten will be taken care of... Yes, doctor, I promise.[1]
Он положил правую трубку и схватился за аппарат, трезвонивший слева.
- Пятьдесят? - спросил он. - Очень хорошо, полковник... Разумеется... В каком звании? Рядовые? Разумеется... Мы постараемся их отправить вместе... Спасибо, что подумали о нас, полковник. Всегда к вашим услугам... Мое почтение, полковник.
После этого он поговорил по двум телефонам сразу, и мне показалось, я услышал свою фамилию.
- Вы не смогли бы принять его сегодня после обеда? - спросил он. - Да, он поторопился... Почему? Ну конечно, вы же знаете, обычная история... К четырем часам? Хорошо... Спасибо, Френк! Я буду вам очень признателен.
Затем, повернувшись ко мне, сказал благосклонно: - Ступайте в здание Б, корпус 1, комната 3454 и спросите инспектора Френка, он примет вас. Вам, конечно, придется подождать, но вас пропустит сегодня во второй половине дня... Он мне обещал... Прошу вас... Рад быть вам полезным.
Подошла девушка в черной униформе; он встал и попрощался.
Мне стоило большого труда найти здание Б; пробираться к нему пришлось через грязь по узкой тропинке. Площадку слова окутывал желтоватый туман. Кругом бродили обезумевшие толпы людей.
Здание Б оказалось настоящим небоскребом. Скоростной лифт поднял меня па тридцать четвертый этаж. Перед комнатой 3454 тянулась длинная очередь. Я покорно занял свое место. На этот раз пытка осуществлялась в два этапа. Сначала мы были вынуждены томиться перед дверью во мраке коридора. В приемной мистера Френка, куда мы наконец попали, стояли дна десятка кресел. Матовое стекло отделяло ожидающих от инспектора, который время от времени выкрикивал: «Следующий!» Тогда ближайший вставал, а все остальные передвигались на одно кресло к двери. Передо мной сидела молодая дама в бобровом манто, она вытирала слезы. Наконец се вызвали, и мне осталось ждать всего лишь несколько минут. Когда она вышла от инспектора, то показалась мне менее грустной. За матовым стеклом голос произнес:
- Следующий!
Я вошел. За столом белого дерева сидел, сняв пиджак, человек с умным мясистым лицом. Он вызывал доверие; я сразу же поставил чемодан на стол и начал открывать замки.
- Нет, - сказал он, улыбаясь. - Меня не интересует ваш багаж. Я должен оценить воспоминания, которые вы увозите, привязанности, страсти...
- Что, - спросил я, - разве существует закон..
- Вот именно, закон разрешает вам только определенное количество воспоминаний, и они не должны быть тягостными... Сколько вам лет?
- Шестьдесят пять.
Он сверился с таблицей и отыскал цифру.
- Людям вашего возраста, - сказал он, - мало что разрешено. Немного чувственности, некоторый интерес к искусству, одна или две семейные привязанности, значительно умеренные за счет вашего эгоизма, вот, пожалуй, и все... Посмотрите перечень запрещенных чувств и скажите, сохранились ли у вас какие-нибудь из них.
- Пылкое честолюбие? Нет, у меня нет честолюбия... Может быть, когда-то я и стремился к почестям; я добился их и понял, что никакой радости они не приносят. С этим покончено.
- Отлично, - сказал он. - Нет ли у вас жажды к власти?
- Напротив, ужас перед ней. Я думаю, что человек, обладающий властью, на самом деле пленник своих обязанностей, обязательств перед своей партией; у меня пет никакого желания быть ответственным за действия, которые я не хотел совершать.
- Очень хорошо... Любовь к своей профессии не чрезмерна? Судя по карточке, вы драматург. Вам не кажется, что вы можете и даже должны написать еще одну пьесу, самую лучшую?
- Нет, к сожалению, я знаю, что на большее не способен. Я попытался в прошлом году; тогда я еще перил в себя... Но получилось нечто чудовищное... С этим покончено.
- И вы смирились?
- Да, я сделал свое дело и знаю ему цену; мне хотелось бы, чтобы обо мне судили по тому, что сделано.
- Очень хорошо... Прекрасно... Как с деньгами? Состоянием?
Я никогда ими не дорожил, да и нет у меня больше состояния.
- Любовница?
- Вот уже пятнадцать лет у меня нет никого, кроме моей жены Донасьены... Я женился очень поздно.
- Вы се любите?
- Всем сердцем.
- Э - э! До чего вы доходите! «Всем сердцем» - таких выражений наша служба не допускает... Скажите... Вы любите ее физически? Страстно? Духовно?
- Я люблю ее.
- Так же, как в первый день?
- Еще больше. Инспектор Френк помрачнел:
- Весьма сожалею, - сказал он, - в таком случае я не могу выдать вам визу.
- Но я хочу уехать!
- Вы говорите, что хотите уехать, но кто в действительности согласился бы покинуть мир, оставляя в нем столь дорогое существо?
- Вы не понимаете меня, - сказал я гневно. - Только ради нее я и хочу уехать. Вот уже три месяца я ей в тягость... И дальше я бы лишь калечил ей жизнь. Я должен уехать.
Френк покачал головой.
- Сожалею, - сказал он. - Мы никогда не даем визы людям, сохранившим такую сильную страсть... Мы уже встречали таких... Оставляешь за ними место, заметьте, в ущерб другим, но в последний момент они меняют решение, а место пропадает.
Я представил себя вновь в зеленоватом тумане, среди бурлящей, озлобленной толпы, на заполненных железным грохотом улицах чужого города; я представил себе, что вновь блуждаю с чемоданом, падая от усталости, без крова, без надежды, без сил. Испугавшись, я начал умолять:
- Прошу вас, дайте мне попробовать. Мне кажется, вы должны попять меня. Вы знаете, что после стольких страданий мне необходимо уйти в другой мир. Я устал. Дайте мне покой. Если мое чувство слишком сильно, то позвольте разлуке и времени избавить меня от него. Не выбрасывайте меня снова в этот мрачный город. Мистер Френк с жалостью посмотрел на меня усталыми глазами, под которыми темнели набухшие мешки; странным движением снизу вверх он провел карандашом по нижней губе.
- Транзитная виза в чистилище, - сказал он наконец, - вот, что вам нужно.
- Пусть так, лишь бы найти выход.
- Да, это было бы правильным решением, но, к сожалению, оно зависит не от меня.
- А от кого же?
- От К. К. К... От Комиссии по комам и каталепсиям.
- О! Господи! Где же она находится?
- В маленьком отдельном здании, юго-западный угол летного поля.
Он взглянул на часы:
- До закрытия вы уже не успеете.
- Что же делать?
- Возвращайтесь в город... Придете завтра.
- У меня не хватит сил.
- Хватит, - сказал он, - хватит ... Все так думают ... А это может тянуться и десять, и двадцать дней ... Следующий! ...
Снова я оказался на безрадостной болотистой площадке, в ночной тьме, в сплошном тумане. Снова почти вслепую искал я дорогу во мглистом мраке средь блуждающих теней; снова лязгающий трамвай довез меня до душной комнаты, где мерцание светящихся вывесок и грохот поездов не давали мне спать. То была кошмарная ночь, влажная и душная. На рассвете я снова взял чемодан и потащился к площадке. Я надеялся, что, придя в такую рань, буду одним из первых, но так рассуждали и другие путешественники, и никогда еще очередь не была столь длинной. Через три часа я наконец добрался до входа и сказал охраннику топом завсегдатая:
- Я у Вас уже был.
- Линия?
- Униатская.
Он позволил мне пройти. Теперь я должен был найти службу К.К.К. «Юго-западный угол летного поля», - сказал Френк... Я попытался сориентироваться... Солнце спряталось, но оно угадывалось по слабым лучам, неясным и рассеянным. Я пересек заболоченные участки, где рос чахлый камыш и низкий кустарник, по которому ползали слизняки. Наконец, я заметил отдельно стоящее строение из красного кирпича, на котором выделялись три белые буквы К.К.К. Это был обычный дом административного типа из тех, что строит служба мостов и дорог во французских портах. С отчаянием я увидел, что даже в этом затерянном углу перед дверью стояла толпа просителей. Было много детей; некоторые плакали.
Не буду описывать свое ожидание. Я так устал, что у меня не было больше сил ни страдать, ни жаловаться. Когда подошла .моя очередь, я увидел перед собой за столом молодую девушку в серо - голубой униформе. Она не была ни красивой, ни даже хорошенькой; в ее прическе не было и намека на кокетство. Я обратил внимание, что с моим предшественником она обошлась быстро и деловито. По - видимому, она не принадлежала к тому типу чиновников, которые получают удовольствие, создавая излишние трудности.
- Вы говорите, что видели мистера Френка? Он дал записку к нам? Хорошо... Итак, вы просите визу на временное пребывание... Сколько лет вам может нона добиться, чтобы... ну скажем, не забыть... а ослабить эту привязанность? Двадцать? Тридцать?
- Не знаю, - сказал я, - в моем возрасте...
- У вас больше нет возраста, - возразила она. - Десять лет?
Она быстро заполнила отпечатанные бланки, дала мне их подписать и проводила к пожилому человеку, сидевшему в центре зала.
- Господин комиссар, - сказала она, - это транзитный от мистера Френка... Все в порядке.
Старик подписал, не читая, и поставил на подпись штамп с датой.
- Теперь бегите к мистеру Френку, - доброжелательно посоветовала мне девушка. - Уже три часа, а его контора закрывается в четыре.
«Бегите!», ей было легко говорить, а я едва передвигал гудевшие от усталости ноги. На улице испарения еще больше сгустились. Скоро я потерял тропинку, забрел в камыши и упал. Поднялся я весь в грязи, дрожа от холода. На поиски здания Б я потратил несколько часов, а когда наконец нашел его, оно уже закрылось. Нервы мои были на пределе.
- Вы должны вернуться в город и прийти завтра, - сказал мне охранник.
Но я так устал, что воспользовался темнотой и туманом и проскользнул за дом. Ночь я провел в густом кустарнике под какой - то тележкой. Я проснулся, дрожа от холода и совершенно разбитый. Впервые с начала моих печальных скитаний от одной конторы к другой светило солнце. Мне показалось, что оно стоит уже очень высоко, я посмотрел на часы; было уже за полдень. Конечно, я забылся только под утро и поэтому проспал так поздно. Я быстро обогнул здание и увидел очередь; она была такой длинной, что охранники пропускали ее партиями.
Ожидание. Медленное продвижение. Ужас, охватывающий при каждом ударе часов. Час... Два... Ожидание перед лифтом... Три... Четыре... Надежды больше нет. Возвращение в город. Ужасная ночь. Утренняя гонка. Ожидание перед оградой. Ожидание перед зданием Б. Ожидание перед лифтом. Медленное движение по коридору тридцать четвертого этажа... 3451... 3452... 3454... Медленное движение от кресла к креслу. «Следующий!» Наконец я снова проник в бюро мистера Френка.
- А! Это вы, - сказал он. - Получили визу?
- Да, - ответил я, падая на стул. - Да... Вот она.
Он взглянул на нее сначала благосклонно, с удовлетворением, затем стал рассматривать внимательно, но недовольно:
- Почему вы не пришли вчера? - спросил он. - Эта виза больше не действительна.
- Как? Не действительна? Почему?
- Визы К.К.К. действительны только двадцать четыре часа. Я не знаю, почему. Таково правило, мсье... Бегите быстрее к ним в бюро и попросите о продлении. Они это сделают тотчас же... Следующий!
При этих словах меня охватило неистовство; перед моими глазами возникли болота, кустарники, бесконечные дороги, напрасные ожидания в очередях, и, теряя всякое уважение к окружающей торжественности, не смущаясь присутствием в приемной двух десятков людей, которые могли меня услышать, я начал бешено кричать:
- С меня довольно! Да, с меня довольно беготни из одной конторы в другую, от чиновника к чиновнику, за одной визой, за другой! Хватит с меня издевательств! Хватит с меня страданий! Довольно! Хватит! Если уехать так трудно, я не поеду! Я больше не хочу уезжать!
Я стучал кулаком по столу мистера Френка; он выглядел испуганным - я обезумел от гнева.
- Я больше не хочу уезжать!
Френк позвал секретаря; вдвоем они схватили меня и вытолкали из конторы. Прибежавшие па шум охранники вышвырнули меня из здания. Предоставленный сам себе, я бросился бежать по летному полю, продолжая выкрикивать:
- Я больше не хочу уезжать!
Вокруг меня собрались другие путешественники. Некоторые из них пытались меня урезонить, по я ничего не слушал.
- Я больше не хочу уезжать!
Внезапно передо мной возник просвет. Я бросился к нему. Ветер стал свежим и соленым. Два огня прорвались сквозь густой туман. Что за берег обозначали они? Вдали слышался шум моря.
- Я больше не хочу уезжать!
Огни приближались. Огни? Или глаза? То были глаза, серые, любящие, наполненные тревогой глаза моей жены Донасьены.
- Я больше но хочу уезжать! - сказал я слабым голосом.
- Доктор! - закричала она. - Он заговорил.
- Теперь он спасен, - раздался хриплый голос Галтье.
Последние клочья тумана цеплялись за занавески. Забрезжил свет, я начал различать знакомые очертания мебели, картины на стенах ожили, и совсем близко, почти у самых глаз, засверкали заплаканные глаза Донасьены, такие гордые и нежные.
[1] - Да, доктор, - сказал он. - Да, доктор... На десять больше... Хорошо, хорошо, доктор, вы прибавляете нам работы... Но десяток мы устроим в... Да, доктор, я обещаю (англ.),
|
АНДРЕ МОРУА