- Знаю, патрон, вы сейчас пишете... Но дело очень важное: из агентства Гавас сообщили по телефону, что Бриньяк умер.
- Бриньяк? Воже мой! Как это случилось? Самоубийство?
- Нет, патрон, вовсе нет.
- Убийство? Говори же!
- И по убийство, патрон. Естественная, но внезапная смерть. Он, как обычно, шел в министерство. Дойдя до угла улицы Варенн, пошатнулся и на глазах продавщицы газет упал на тротуар. Какой - то шофер, проезжавший мимо, поднял его и привез в полицейский участок, но он уже не дышал.
- Причина смерти?
- Кажется, у него было больное сердце, и за последние полгода состояние сильно ухудшилось. Да и неудивительно...
- Н - да... Итак, к этой смерти никто не причастен?
- Нет, патрон, полиции не к чему придраться. Комиссар велел трем врачам осмотреть тело. К тому же на прошлой неделе покойный консультировался с доктором Дебри, который предупредил его семью о грозящей опасности. Вдобавок, сын потребовал вскрытии. Так что все в порядке, в полном порядке.
- Ладно, ладно! Значит, кампанию, которую мы вели против него, можно считать оконченной... Тем хуже! Найдем что-нибудь другое. Да и тема исчерпана... Словом, потеря невелика.
- Что не мы дадим, патрон? Большой заголовок на первой странице?
- Конечно. Какие еще новости сегодня?
- События в Австрии... Землетрясение в Японии...
- Словом, ничего важного. Тогда крупный заголовок, на три столбца: ВНЕЗАПНАЯ СМЕРТЬ БРИНЬЯКА. Не ставь ни «господина», ни имени. Фото, да не слишком четкое. Возьми тот снимок, который мы достали, когда дело было в разгаре... Тот, где он похож на бандита. Ну, и факты... Хватит ли у тебя материала на три столбца?
- Конечно, патрон. Биография у него богатая: как - никак он дважды занимал пост премьер - министра, шесть раз - министра... Наконец, эта неприглядная история...
Найдется, о чем написать.
- Ну да... Но займись этим сам, расскажи без всяких комментариев. Французская публика весьма педантично требует соблюдения этикета, когда речь идет о смерти. Нас будут упрекать за нападки, которые еще вчера нравились. Скажут: «это неприлично!» Я их знаю.
- А если поступить наоборот, патрон? «Мы склоняемся перед слишком рано появившейся могилой... Смерть кладет конец всякой полемике... Право судить Бриньяка принадлежит ныне тому, кто...» Конечно, все это будет сказано другими словами, без пошлятины, но в таком духе.
- Да ты что, спятил? Как! В течение целого года я вел против этого человека кампанию с не слыханным для современных газет размахом. Я его уничтожил, смешал с грязью, напустил на него всю Францию, добился того, что он был освистан в собственном избирательном округе, перед ним закрылись двери всех отелей страны. Благодаря этой кампании я за полгода удвоил тираж газеты, дышавшей на ладан. И ты хочешь, чтобы я пошел на попятную?
- Не в этом дело...
- Дай мне сказать! А в чем же? Ты хочешь, чтобы я просил у Бриньяка прощения лишь из-за того, что у него лопнула аорта или отказал митральный клапан? Придумал, нечего сказать! Кто нам будет верить после такого финта? Повторяю распоряжение: голые факты, как о них сообщит телеграфное агентство. Пошли, если хочешь, одного из репортеров для опроса очевидцев.
Бертран сумеет кое-что выжать из продавщицы газет, если та пожелает говорить. На дом к покойному никого не посылай: туда придут многие, чтобы выразить соболезнование, а я не хочу давать их перечень. Тем более, что вес наши собратья по перу, раз случилась такая неприятность, переметнутся па другую сторону, у/к я их знаю. Словом, краткая заметка, очень сухая - и все! Понял?
- Да, патрон. То есть...
- Что «то есть»?
- Ничего. Я понял.
- Ну, так выполняй!
- Хорошо, иду. А нельзя ли что-нибудь другое?
- Что с тобой, сынок? Ты взволнован, расстроен? Из-за этой истории? Ты мне не все сказал?
- Я сказал все, что знаю, патрон, а это немного. Но, правда, я взволнован, если не сказать больше. Бриньяк умер от болезни сердца. И, конечно, наша кампания против него... или, по крайней мере, последствия этой кампании ускорили его смерть. Как вы думаете?
- Очень возможно. Но об этом никто не узнает. Во всяком случае, это мне в высшей степени безразлично.
- Мне тоже было бы безразлично, патрон, если бы я был уверен в виновности Бриньяка. Но я в пей не уверен, вовсе не уверен. Я вам с самого начала сказал, патрон, что мне вся эта история не нравится. Когда я приехал с юга, проведя первое расследование в самом начале дела, то, помнится, сообщил о странном поведении местной полиции, о ее враждебном отношении к Бриньяку. Я отметил это в своей первой корреспонденции, но вы вычеркнули.
- А почему не вычеркнуть? Бриньяк был нашим политическим противником, самым опасным из всех. Не нам было подбирать аргументы в его пользу, когда сама судьба послала случай избавиться от него.
- Может быть... По и не нам было обвинять его, когда суд, несмотря на наше давление, отказался это сделать. Ну, представьте себе, патрон, что Брпньяк ни в чем не виноват... А мы его убили...
- Ну, ну, без громких - слов! Пустяки говоришь! Мы его не убивали. Мы никого не убивали. Мы боролись па стороне своей партии, как и он, всю свою жизнь, на стороне своей.
- Извините, патрон, но то, что я сказал - сущая правда. Мы его убили... И не просто убили, а мучили, преследовали до тех пор, пока его сердце не выдержало. Может быть, наша роль во всем этом деле куда непригляднее, чем его роль.
- Что ты мелешь? Хватит, сынок! Если бы любой другой из моих редакторов пес такую околесицу, я ему тут же указал бы на дверь и попросил бы найти себе другое место. Но я к тебе привык, мы вместе создавали эту газету. Питаю к тебе слабость... Пойми, мне нечего краснеть за свою позицию, даже наоборот: я поступал, как мне полагалось. Наказывать - не наше дело, пусть этим занимается суд. Наша роль - иная: потрафлять публике, своей публике. А публика хотела, чтобы Бриньяка признали виновным.
- Хотела по нашей подсказке.
- Не только поэтому, были и более серьезные основания. Брииьяк является символом тех сил, которые ми ненавидим... имеем право ненавидеть... должны ненавидеть. А теперь скажу несколько слов не как журналист, а как политик. Па прошлогодних выборах мы потерпели поражение. Мы знали, что паши противники, дорвавшись до власти, постараются ее удержать. Нужно было любым путем помешать им окончательно завладеть браздами правления. Дело Бриньяка нас спасло: оно заставило примкнуть к нам многих честных людей, пребывавших до этого в нерешительности. Бриньяк умер, но ему, быть может, мы обязаны чудом своего воскрешения. Умер... Эка важность! Разве полководец не приносит в жертву тысячи солдат, лишь бы одержать победу? Ты покачиваешь головой... Не согласен со мною?
- Нет, патрон, и еще раз нет! Как вы можете приравнивать к войне политическую борьбу, пусть даже ожесточенную, но ведущуюся с гражданами своей же страны, вместе с которыми, возможно, завтра придется ее защищать? Кроме того, я не могу примириться с ложью. Ведь со мной вы не станете притворяться? Нам отлично известно, что обвинения были ложными.
- Вовсе нет! Мы выдвинули их как предположение.
- Когда предположение выдают за истину - это уже ложь. И зачем думать, что эта ложь в большей степени обеспечит победу, чем правда, искренность, лояльность? Вы говорите, что дело Бриньяка привлекло к нам честных людей... Как по-нашему, останутся они с нами, узнав подоплеку этого дела? А они ее неизбежно узнают: все тайное рано или поздно становится явным По - моему, самый лучший способ собрать голоса избирателей - это честность. Извините за резкий тон, но у меня такое чувство, что будущность наших идеи, а может быть - и будущность всей страны зависит от того, какую позицию мы займем сегодня. Мне кажется, что бросаться в бой, когда правы не мы, а паши противники - и ошибка, и глупость. Ведь истина в конце концов восторжествует. Здесь - корни всех поражений в политике. Мы с вами - члены одной и той же партии...
- Но мыслим по - разному.
- Да, это так. Самое любопытное, патрон, то, что вы, человек опытный...
- Можешь сказать без обиняков - старик!
- Словом, вы, который гораздо старше меня, верите в насилие, а я, молодой, не хочу его. Мне по душе благородные чувства. Примирение между французами, совместный труд на благо родины...
- Так, по-твоему, наши противники борются с нами чистыми руками, и отвечать надо тем же?
- Увы, нет, патрон... Наши противники столь же мало разбираются в средствах, как и мы. Но ни победить их, ни убедить, состязаясь в нечистоплотности, нельзя. Мне думается, что насилие нынче не в ходу...
- Замечательно! Это в послевоенной - то Европе насилие не в ходу? Да оглянись на нее!
- Но нельзя привлечь парод на свою сторону, клевеща на его вождей.
- Смотря каких вождей.
- Не в этом дело. Будьте реалистом: вы затеваете в высшей степени неудачный маневр. Когда массы уже начинают уставать от того или иного лидера, нападки на пего только заставляют еще тесное сплотиться вокруг него. Франции вечно угрожают, она искони склонна к внутренним распрям. Нужно остерегаться, чтобы она совсем не раскололась на два противоположных лагеря. А ведь уже лет десять, как...
- Ты что, собираешься прочесть мне лекцию о партиях во Франции? Покорно благодарю! Ну, хватит! Мне надо закончить передовую, тебе - идти выполнять приказ. А завтра передашь отдел информации Бертрану. Сожалею, что приходится расстаться с тобой, сынок. Я мечтал передать дело тебе. Да, да, правда. Хоть не говорил, но частенько думал об этом. Но теперь - крышка! Ты знаешь, я не беру решения назад... Ты или уступишь, или уйдешь.
- Готов уйти хоть завтра, патрон. Или с первого числа, как вам удобнее. Но знайте: я навсегда сохраню в сердце чувство благодарности к вам. Вы сделали из меня журналиста, относились ко мне, как к родному сыну...
- Кажется, Брут говорил Цезарю что-то в этом роде?
- Оставим историю в покое. Я был привязан к вам и останусь привязан; вот и все.
- Ну что ж, верю в твою искренность. Лет через двадцать ты скажешь, что я был прав... Только я уже не смогу услышать эти слова.
- Прощайте, патрон!
- Прощай, сынок! Скажи Венсапу: никого ко мне не пускать. А что я - велел, ты запомнил? Три столбца на первой странице: «СМЕРТЬ БРИНЬЯКА».
АНДРЕ МОРУА
